Из прошлой главы мы узнали об электрическом телеграфе — первой ласточке, предвосхитившей упадок детства. В этой главе речь пойдёт о технологии, перечеркнувшей достижения печатного пресса и завершившей процесс уничтожения — телевидении.
У знаменитого парикмахера Видала Сассуна некоторое время было собственное телешоу — смесь советов стилиста, диетических рекомендаций, поклонения знаменитостям и популярной психологии. Когда время одной из частей его программы подходило к концу, начинала играть тематическая музыка и он объявлял: «Оставайтесь с нами. Мы вернёмся с восхитительной новой диетой, а затем коротким сюжетом об инцесте».
Телешоу Фила Донахью выходило на экраны пять раз в неделю. Фил — серьёзный и ответственный журналист, который считает, что телевидение должно работать с любыми темами. Но даже если бы он так не считал, то всё равно бы работал со всеми возможными темами: при пяти часовых шоу в неделю нельзя позволить себе быть разборчивым. После оборонного бюджета, энергетического кризиса, феминистского движения и уличной преступности неизбежно приходится обращаться к инцесту, беспорядочным сексуальным связям, гомосексуализму, садомазохизму, неизлечимым болезням и прочим тайнам взрослой жизни. Можно ещё организовать некое подобие психического стриптиза, как на шоу Стэнли Сигела, где ведущий растягивается на кушетке, а психиатр «анализирует» его отношения с родителями, сексуальность и хрупкое чувство собственной идентичности.
Но мы должны на время отложить вопрос тривиализации культуры телевидением. Предже необходимо ответить на другой вопрос:
Почему телевидение стремится сделать всё публичным? Почему разговоры на кушетке и в исповедальне становятся достоянием общественности?
По трём очевидным причинам: потому что телевидение работает круглые сутки; потому что нет никакой необходимости (да и возможности) разделять зрительскую аудиторию; и потому что телевидение нуждается в постоянном потоке новой интересной информации, чтобы сохранить зрителей. Но телевидение — это не только визуальный медиум, а и медиум, сосредоточенный на настоящем. Следовательно, его задача — обеспечивать поток, а не разбор информации. Телевидение не может позволить себе глубоко анализировать тему, как это делает печатный текст. Может быть, например, пятьдесят книг по истории Аргентины, пятьсот на тему детства и пять тысяч о Гражданской войне. Но если телевидение обращается к любой из этих тем, то делает это один раз, а затем переходит к следующей. Вот почему телевидение стало главным производителем того, что Дэниел Бурстин называл «псевдособытиями» — событий, организованных специально для зрителей.
Вручение «Оскаров», конкурс «Мисс Америка», высмеивание знаменитостей, ежегодные награды Ассоциации кантри-музыки, пресс-конференции и тому подобные мероприятия существуют исключительно из-за потребности телевидения в новом материале.
Телевидение создает эти события не потому что его руководителям не хватает воображения, а наоборот, потому что у них очень богатое воображение. Смотреть телевизор — всё равно что быть гостем на вечеринке, где вы никого не знаете. По мере того, как вы проходите через зал, вас каждые несколько секунд представляют новому человеку. Вы покидаете вечернику в приподнятом настроении, но позже не можете вспомнить ни имена гостей, ни что они говорили, ни почему были приглашены. Это и не имеет значения, ведь завтра будет новая вечеринка. Прийти снова вас побуждает не только перспектива новых знакомств, но и надежда, что каждый из приглашённых поведает вам какой-нибудь любопытный секрет. Одним словом: оставайтесь с нами. Мы вернёмся с коротким сюжетом об инцесте.
Как и алфавит с печатной книгой, телевидение раскрывает тайны и делает публичным то, что ранее было приватным. Но, в отличие от письма и печати, телевидение не может ничего скрыть. Великий парадокс грамотности был в том, что она одновременно делала знания доступными и создавала препятствия на пути их приобретения. Право на тайны печатного слова необходимо было заслужить, пройдя через испытания школьного обучения.
Телевидение — это, напротив, технология со свободным доступом, не предполагающая физических, экономических, когнитивных и творческих ограничений. Шестилетний и шестидесятилетний в одинаковой мере готовы к потреблению того, что предлагает телевидение. В определённом смысле, телевидение — это самый эгалитарный медиум, даже в большей степени, чем устная речь.
Разговаривая, мы можем шептать, чтобы дети нас не услышали, или использовать слова, которых дети не понимают. Но телевидение не умеет шептать, а его изображения не нуждаются в объяснениях. Дети видят всё, что оно показывает.
Первое очевидное последствие этой ситуации — упразднение ограниченного доступа к знаниям, а, следовательно, и одного из принципиальных отличий между детством и взрослостью. Такой результат вытекает из основополагающего принципа социальной структуры: любая группа определяется эксклюзивностью информации, которой обладают её члены. Если бы все знали то, что знают юристы, юристов бы не существовало. Если бы студенты знали то, что знают их преподаватели, не было бы необходимости проводить различие между ними. А если бы пятиклассники знали то, что знают восьмиклассники, не было бы необходимости в классах. Бернард Шоу однажды заметил, что «все профессии — это заговор специалистов против профанов». В более широком смысле, можно сказать, что любая группа — это «заговор» её членов против тех, кто в неё не входит.
Разумеется, распределение ролей и идентичность группы не всегда зависят от доступа к информации. Пол человека, например, определяется биологией. Но в большинстве случаев социальная роль формируется под влиянием определённой информационной среды. И именно так обстоит дело с категорией детства. Дети — это группа людей, которым неизвестны определённые вещи, известные взрослым.
В Средние века детей не было потому, что у взрослых не было средств приобретения эксклюзивной информации. В эпоху Гутенберга такое средство появилось. В эпоху телевидения оно исчезло.
Этот факт подразумевает нечто большее, чем просто потерю «невинности» детства. Мгновенное и полное раскрытие взрослого мира электронными медиа имеет несколько важных последствий. Прежде всего, устранение тайны. Цивилизация не может существовать без контроля над желаниями, особенно над побуждениями к насилию и мгновенному вознаграждению. Мы постоянно рискуем впасть в варварство, насилие, промискуитет и эгоизм. Стыд — это механизм, сдерживающий варварство. Его сила проистекает из тайны, окружающей определённые явления. Среди них, в частности, мысли и слова, которые становятся таинственными в силу того, что они постоянно скрыты. Скрывая их, мы делаем их таинственными; делая их таинственными, мы ими управляем. Со времён Средневековья считалось, что насилие, секс и эгоизм представляют особую опасность для детей, не обладающих самоконтролем. Следовательно, внушение чувства стыда составляло важную часть воспитания. С точки зрения ребёнка, стыд создаёт взрослость и авторитет. Ведь в отличие от детей, взрослые знают, какие слова, темы и действия постыдны, а какие — нет.
Одновременно с исчезновением стыда происходит и уменьшение роли манер. Стыд — это психологический механизм, сдерживающий естественные побуждения, а этикет — это внешнее, социальное выражение этого процесса. Как отмечалось ранее, детально разработанные правила поведения стали достоянием широкой публики лишь после изобретения печатного станка, во многом потому что грамотность требовала высокой степени самоконтроля. Можно сказать, что этикет — это социальный аналог грамотности. В обоих случаях речь идёт о подчинении тела уму, требующем долгого процесса обучения и участия взрослых. Так же как грамотность создаёт интеллектуальную иерархию, этикет создаёт иерархию социальную. Но в информационном пространстве, где грамотность перестаёт быть моделью структуры развития человека, значение манер неизбежно снижается. Новые медиа стирают различия между возрастными группами и следовательно противоречат идее социальной иерархии.
Как следствие, авторитет взрослости и любопытство детства лишаются своего основания. Ведь, как стыд и этикет, они также укоренены в идее тайны.
Дети любопытны потому что они ещё не обладают всеми знаниями; взрослые имеют авторитет потому что служат главным источником знаний.
Взаимосвязи авторитета и любопытства посвящена влиятельная книга Маргарет Мид «Культура и преемственность. Исследование конфликта между поколениями», в которой американский антрополог утверждает, что мы сегодня живём в мире свежей, быстро меняющейся и легко доступной информации; и поскольку взрослые больше не могут выполнять роль советников для молодёжи, это приводит к своеобразному кризису веры. «Я убеждена, что нынешний кризис веры, — пишет она, — объясняется тем фактом, что у нас больше нет старейшин, которые знали бы больше, чем сами молодые люди, о том, через что проходит молодёжь».
Если доктор Мид права и старейшины больше не могут быть источником знаний для молодого поколения, то она выбрала неправильное название для своей книги. Ведь в мире, где у старшего поколения не больше авторитета, чем у молодого, не существует ни авторитета, ни разных поколений. И хотя я не согласен, что сегодня «больше нет старейшин, которые знали бы больше, чем сами молодые люди, о том, через что проходит молодёжь», мне кажется очевидным, что по причине целенаправленного уничтожения культурных секретов электронные медиа несут серьёзную угрозу как авторитету взрослых, так и любопытству детей.
Мир известного и мир неизвестного соединяет интерес. Но интерес обычно имеет место в ситуации, когда детский мир отделён от взрослого и когда дети должны искать вход во взрослый мир при помощи вопросов.
По мере того, как медиа объединяют оба мира, интерес ослабевает, а любопытство сменяется цинизмом или, что ещё хуже, самонадеянностью. Мы получаем детей, которые слушают не знающих взрослых, а новости из ниоткуда; детей, которые получают ответы на вопросы, которых они не задавали. Одним словом, мы остаёмся без детей.
Дети не знали о взрослой жизни столько, сколько сейчас, со Средних веков. Даже десятилетние девочки, работавшие на английских шахтах в XIX веке, не знали так много, как сегодняшние дети. Дети периода промышленной революции вообще знали очень мало помимо ужасов своей собственной жизни. Благодаря чудесам электричества современные дети знают всё то же, что и все остальные — как хорошее, так и плохое. Ничто больше не хранит тайн, не внушает благоговения и не скрывается от глаз. Руководители телеканалов очень любят напоминать, что, кто бы что ни говорил о влиянии телевидения на молодое поколение, современные дети информированы лучше, чем когда-либо. Принято даже говорить, что телевидение — это окно в мир. И это верно. Но я не понимаю, почему это считается признаком прогресса. Что означает, что сегодняшние дети информированы лучше, чем когда-либо прежде? Что они знают то же, что знают старейшины? В таком случае, они стали взрослыми или, по крайней мере, подобными взрослым. А, получив доступ к прежде запретному плоду взрослых знаний, они оказываются изгнаны из райского сада детства.
©Neil Postman
Оригинал можно почитать тут.
コメント