После исследования возникновения детства пришло время обратиться к его упадку и познакомиться с первым вестником исчезновения детей — телеграфом.
Период между 1850 и 1950 годами стал кульминацией развития детства. В Америке, куда мы теперь должны обратить взгляд, в эти годы предпринимались многочисленные попытки освободить детей от работы на фабриках и отправить их в школу, а также обеспечить собственной одеждой, мебелью, литературой, играми и социальной средой. Сотни законов провозглашали качественное отличие детей от взрослых, предоставляли детям привилегированный статус и защиту от тягостей взрослой жизни.
Именно в этот период был создан стереотип современной семьи и, если руководствоваться хронологией Ллойда ДеМауса, это также период, когда родители выработали психический механизм, сделавший возможными эмпатию, нежность и ответственность за своих детей. Это не означает, что детство превратилось в идиллию. Как и все этапы жизни, оно было (и остаётся) наполнено болью и тревогой. Но к концу века детство стало считаться неотъемлемым правом каждого человека, независимо от его социального или экономического положения. Оно превратилось из продукта культуры в биологическую категорию. Поэтому тем более удивительно, что в этот самый период символическая среда, породившая идею детства, начала постепенно разлагаться.
Если выбирать одного человека на роль создателя новой, лишённой детства эпохи, то выбор падёт на профессоре Сэмюэле Финли Бризе Морзе из университета Нью-Йорка. Именно Морзе отправил первое электронное сообщение в истории. Как и Гутенберг, он понятия не имел, какие последствия будет иметь его изобретение. Однако следует отдать ему должное, ведь он отдавал себе отчёт в своём невежестве, о чём свидетельствует его знаменитое сообщение: «Чудны дела твои, Господи!»
Стоит отметить как любопытный исторический факт, что интерес Морзе к коммуникационным возможностям электричества возник во время путешествия на борту корабля «Салли» в 1832 году. Согласно преданию, сходя на берег, Морзе сказал капитану: «Если однажды вы услышите о таком чуде, как "телеграф" — знайте, оно родилось на вашем прекрасном корабле».
Одновременно с тем, как Морзе путешествовал на борту «Салли», Чарльз Дарвин с борта корабля «Бигль» вёл наблюдения, которые позже привели к написанию «Происхождения видов». Согласно расхожему мнению, путешествие Дарвина, начавшееся в декабре 1831 года, стало переломным событием в мировой истории, поскольку оно помогло свергнуть теологические фантазии и утвердить на их месте научные гипотезы. Не оспаривая данное мнение, я бы всё же рискнул предположить, что путешествие Морзе имело намного более далеко идущие последствия для мировой культуры, чем путешествие Дарвина. Идеи Дарвина повлияли в основном на учёных и теологов. Сомнительно, чтобы его теория существенно изменила повседневную жизнь людей или их мышление. Даже сегодня миллионы американцев отвергают теорию Дарвина. Тот факт, что их попытки тщетны и бессмысленны, не имеет значения; важно здесь то, что люди вполне могут прожить и не веря в эволюцию. Но условия электронной коммуникации касаются всех.
Независимо от места жительства, образа жизни и вероисповедания человека, именно Морзе, а не Дарвин, диктует, как он должен мыслить и вести свои повседневные дела.
Этот факт — заслуга не самого Морзе, а того, что Кристин Нистрём называет «невидимой метафизикой» технологий. Между Дарвином и Морзе есть одно важное отличие: Дарвин преподнёс нам идеи, выраженные языком; то есть, идеи, которые можно доказать или опровергнуть. Идеи Дарвина с 1860-х годов публично оспариваются в лекционных залах, аудиториях и даже судах. Морзе же подарил нам идеи, воплощённые в технологии; они скрыты от глаз и поэтому не могут быть оспорены. В определённом смысле, идеи Морзе были неопровержимы, ведь никто не знал, что электронная коммуникация подразумевала какие-либо идеи. Как обычно бывает с коммуникационными технологиями, люди посчитали телеграф нейтральным инструментом, не содержащим никакого мировоззрения. Единственные вопросы, которые задавали Морзе — это будет ли машина работать, на какое расстояние можно будет передавать сообщения и сколько будет стоить сборка.
Но я был не совсем прав, сказав, что никто не знал об идеях, которые содержал телеграф. Торо знал. Услышав о том, что при помощи телеграфа человек в Мэне может отправить мгновенное сообщение человеку в Техасе, Торо спросил: «Но о чём им друг с другом говорить?» Этим вопросом (которому никто не придал должного значения), Торо акцентировал внимание на психологической и социальной роли телеграфа, в особенности, на его способности менять характер информации: с личного и местного на безличный и глобальный. Сто двадцать лет спустя Маршалл Маклюэн так прокомментировал вопрос, заданный Торо: «Когда человек живёт в электронной среде, его сущность меняется, а его собственная идентичность сливается с корпоративным целым. Он становится "массовым человеком". Массовый человек — это феномен электрической скорости, а не физической величины. Феномен массового человека был впервые замечен в эпоху радио, но он возник незаметно одновременно с электрическим телеграфом».
Я вовсе не считаю, что Маклюэн преувеличивает. Электрический телеграф стал первым средством коммуникации, позволившим скорости передачи сообщения превысить скорость передвижения человеческого тела. Он разорвал историческую связь между транспортировкой и коммуникацией.
До телеграфа, все сообщения, включая письменные, могли передаваться только с такой скоростью, с которой человек мог их доставить. Телеграф одним махом устранил пространство и время как измерения человеческой коммуникации, тем самым освободив информацию от материальной оболочки в намного большей степени, чем письмо и печать.
Электрическая скорость была не продолжением шести чувств, а их отрицанием. Она уничтожила не только личный стиль, но и личность человека как аспект коммуникации. Телеграфные сообщения с самого начала излагались ритуальным языком, который не оставлял места самовыражению. Я говорю здесь не об использовании телеграфа как некоего подобия мгновенной почты (хотя даже в поздравлениях с днём рождения или годовщиной использовался экономный стиль), а скорее о его применении в качестве поставщика новостей. Телеграф создал «индустрию новостей», превратив информацию из частной собственности в товар мирового значения. В 1840-х годах Уильям Суэйн и Амос Кендалл создали национальную телеграфную службу новостей, а в 1848 году было основано агентство Associated Press. Поскольку страна настроилась на электрическую скорость, информация неизбежно стала важнее своего источника. Здесь уместно вспомнить древнюю традицию казнить вестника, принесшего плохие новости; эта традиция подразумевала ответственность человека за произнесённые им слова и была признанием роли личности. С появлением электрического телеграфа новости стали безличными, и никто больше не был за них ответственен. Как и газета, телеграф обращался к миру, а не к отдельным людям. Но в отличие от газет, эта информация не имела определённого источника. Пользуясь фразой Эдварда Эпштейна, новости приходили из ниоткуда. В ходе одной из первых демонстраций Морзе отправил сообщение с текстом «Внимание, Вселенная!». Телеграф как будто сам обращался к мирозданию. Возможно, Морзе всё–таки знал?
Как бы там ни было, ответ на вопрос Торо прост: совершенно неважно, о чём будут говорить человек из Мэна и человек из Техаса. Посредством телеграфа люди не «говорят» ничего в том смысле, в котором Торо употреблял это слово. Телеграф создал мир анонимной, лишённой контекста информации, которая сделала различия между Мэном и Техасом несущественными. Кроме того, телеграф отодвинул историю на задний план и акцентировал настоящий момент. Но, что важнее всего, вместе с телеграфом начался процесс выхода информации из–под контроля. Телеграф дал нам новости не только из ниоткуда, но также в беспрецедентном объёме, ведь количество информации зависит от скорости, с которой её можно генерировать и распространять. Новости из ниоткуда означает новости отовсюду, обо всём и в произвольном порядке.
Телеграф создал аудиторию и рынок не просто для новостей, а для фрагментированных, беспорядочных и бессмысленных новостей, которые по сей день остаются главным хлебом соответствующей индустрии.
До появления телеграфа, из–за технической сложности передачи информации на большие расстояния, новости были избирательными и связанными с жизнью людей. Вот почему Торо задал свой знаменитый вопрос. После появления телеграфа новости стали неизбирательными и бесполезными, по крайней мере, по меркам человека вроде Торо. С некоторой натяжкой можно сказать, что телеграф поспособствовал новому определению ума, ведь, когда мир оказался переполнен информацией, сколько человек знал стало важнее, чем то, как он применял то, что знал.
Всё это имело далеко идущие последствия для детства. Как я попытался показать, детство было продуктом среды, в которой определённый тип информации, находящейся в распоряжении взрослых, постепенно передавался детям таким путём, который считался психологически приемлемым. Существование детства зависело от контроля над информацией и пошагового обучения. Но с появлением телеграфа семья и школа начали терять контроль над информацией.
Телеграф изменил тип информации, к которому дети могли иметь доступ, количество и качество этой информации, а также обстоятельства, в которых её можно было получить.
Однако, если бы возможности электронной коммуникации исчерпывались телеграфом, социальная и интеллектуальная структура грамотного мира вероятно осталась бы прежней, а детство не претерпело бы существенных изменений. Но телеграф был лишь предвестником того, что последовало позже. Между 1850 и 1950 годами коммуникативная структура Америки разрушалась и перестраивалась в непрерывном потоке изобретений — ротационная печатная машина, фотоаппарат, телефон, фонограф, кино, радио, телевидение. Включая в этот список ротационную печатную машину и фотоаппарат, я хочу показать, что электронные медиа были не единственными факторами зарождения нового символического мира. Параллельно с развитием электронной коммуникации, развернулась (пользуясь термином Дэниела Бурстина) «графическая революция», возник символический мир изображений, анимации, плакатов и рекламы. Вместе взятые, электронная и графическая революции стали нескоординированной, но мощной атакой на язык и грамотность, превратившей мир идей в мир символов и образов.
Значимость этого события невозможно переоценить. В то время как скорость передачи сигнала сделала невозможным контроль над информацией, созданное для массового потребления изображение изменило саму форму информации — c дискурсивной на недискурсивную, с рациональной на эмотивную. Язык — это абстрактное выражение опыта, а изображение — конкретное.
Одно изображение может действительно стоить тысячи слов, но оно ни в коем случае не является эквивалентом тысячи, или сотни, или даже двух слов. Слова и изображения относятся к разным вселенным дискурса, ведь слово — это всегда и прежде всего идея, то есть фикция.
В природе не существует таких вещей, как «кот», «работа» или «вино». Эти слова — лишь идеи для обозначения закономерностей, которые мы наблюдаем в мире. Изображения не показывают идеи; они показывают вещи. В отличие от слов, изображение неопровержимо. Оно не содержит утверждений, не предполагает своей противоположности и не подчиняется никаким законам логики.
Таким образом, в некотором смысле, графические изображения можно считать «подавляющими когнитивную деятельность» (термин Реджинальда Дамеролла), по крайней мере, по сравнению с печатным словом. Печатное слово требует от читателя активной реакции на содержание; изображения же требуют эстетической реакции. Они обращаются к эмоциям, а не к разуму. Вот почему, рассуждая о графической революции и предвещая её огромную важность для телевидения, Рудольф Арнхейм предупреждал, что изображения способны усыпить наш разум. «Не стоит забывать, — писал он, — что в прошлом невозможность передать непосредственный опыт другим людям делала необходимым использование языка, тем самым вынуждая человека вырабатывать идеи. Ведь для того, чтобы описать вещи, мы должны извлекать общее из частного; мы должны выбирать, сравнивать и мыслить. Но когда общение состоит в указывании пальцем, уста замолкают, рука прекращает писать, а ум деградирует».
Это наблюдение было сделано в 1935 году, когда визуально-информационная среда ещё окончательно не сформировалась. Сорок пять лет спустя, мрачное предсказание Арнхейма сбылось, когда Роберт Хайлбронер заявил, что визуальная реклама сыграла главную роль в подрывании основ грамотности. Он имел в виду, что массовые изображения внесли в политику и торговлю постоянный элемент иррациональности.
Благодаря сначала фотографии, а позже кино и телевидению, имидж кандидата стал важнее, чем его программа, а имидж товара — важнее, чем его полезность.
Слова Арнхейма и Хайлбронера также подразумевают, что графическая революция поспособствовала радикальной перемене в статусе детства, ведь они говорят о возникновении символического мира, который противоречит социальной и интеллектуальной иерархии, делающей детство возможным.
Прежде чем перейти к описанию деталей происходящей сегодня перемены, я хотел бы ещё раз подчеркнуть иронию нынешней ситуации: с 1850 по 1950 год прилагались колоссальные усилия, чтобы сделать Америку более грамотной и повысить престиж образования. Но в то же время, электрическая скорость и массовые изображения совместно подрывали эти усилия. К 1950 году конфликт между двумя символическими мирами наконец стал очевидным (как и ирония). Как и многие другие социальные артефакты, детство устарело, продолжая при этом считаться неотъемлемой составляющей жизни. Я выбрал 1950 год потому, что к этому году телевизор прочно обосновался в домах американцев, а именно в телевидении сочетаются электронная и графическая революции. Именно на примере телевидения мы можем отчетливее всего наблюдать, как и почему исторические основания для разделения детства и взрослости начинают разрушаться.
После изобретения печатного станка издателям потребовалось шестьдесят лет, чтобы дойти до идеи нумерации станиц. Кто знает, что ждёт телевидение в будущем? Возможно, люди придумают для него новое, более мудрое применение. Но если рассматривать коммерческое вещательное телевидение каким мы его знаем сегодня, можно ясно увидеть в нём парадигму новой социальной структуры, которая неизбежно ликвидирует детство. Тому есть несколько причин. Об одной из них я расскажу здесь, а об остальных — в следующих двух главах.
Первая связана с доступностью информации, которая в свою очередь связана с формой подачи информации. Переход 3500 лет назад от пиктографической системы письма к алфавиту — хороший пример того, о чём я говорю. До изобретения алфавита «читатели» должны были знать на память огромное количество знаков, чтобы понимать написанное. Задача была настолько трудной, что лишь единицам это удавалось, и даже они вынуждены были посвящать этому всю свою жизнь. Но оно того стоило. Благодаря своим особым умениям, они приобретали политическую и религиозную власть — как всегда происходит в тех случаях, когда узкая группа людей владеет знаниями, недоступными широким массам. Таким образом, пиктографическое письмо породило особую социальную, политическую и религиозную структуру. С появлением алфавита, как отмечал в своей «Истории алфавита» Исаак Тейлор, эта структура разрушилась.
Принадлежавшая священникам и писцам «монополия на знание» была уничтожена изобретательной и относительно простой системой письма, раскрывшей секрет письменности большому количеству людей.
Схожим образом, книжная культура XVI-XX веков создала ещё одну монополию — на этот раз, разделив взрослых и детей. В отличие от ребёнка, грамотный взрослый имел доступ к любой содержащейся в книгах информации, всем формам литературы и всем записанным тайнам человеческого опыта. Именно поэтому дети были детьми и должны были ходить в школу.
Разумеется, английский алфавит выучить намного проще, чем шумерские пиктограммы, поэтому большинству детей удавалось достичь взрослости. Но фонетической грамотности достичь не так-то просто по двум причинам. Во-первых, поскольку зрелое чтение означает мгновенное распознавание (то есть бессознательный рефлекс), умение читать должно быть сформировано в период, когда ребёнок всё ещё учится устной речи. Следовательно, обучение чтению должно начинаться в раннем возрасте, когда дети ещё не приучены к усидчивости. Это первая причина, по которой многим детям трудно научиться читать бегло. Вторая, и намного более важная причина — это то, что чтение означает намного больше, чем просто расшифровку кода. Читая, человек терпеливо ждёт ответа или развязки. Ожидая, он должен оценивать обоснованность утверждений или, по крайней мере, знать, когда и при каких обстоятельствах необходимо воздержаться от суждений.
Грамотный человек должен уметь мыслить и анализировать, быть терпеливым и решительным, всегда готовым сказать тексту «нет». Это умение трудно выработать детям. Ему необходимо учиться поэтапно. Вот почему от молодого читателя сначала требуется пересказывать, а не критиковать. Поэтому восьмилетнему ребёнку не предлагают читать «Нью-Йорк Таймс» или «Республику» Платона. И поэтому, начиная с XVI века, взрослые стали подвергать цензуре детское чтение на том основании, что дети ещё не умеют ставить прочитанное под сомнение.
Школьная программа всегда была самой примитивной формой навязанной взрослыми цензуры. Книги, которые читаются в четвёртом, седьмом или девятом классе, выбираются не только на основании того, что их язык и синтаксис считаются подходящими для данного возраста, но и потому что они содержат информацию, известную учащимся этих классов.
Предполагается, что четвероклассник ещё не знает того, что знает семиклассник, а семиклассник — того, что знает девятиклассник. Подобное предположение было логичным для культуры, основанной на печати, ведь при всей кажущейся простоте печатного слова овладеть навыками чтения достаточно трудно, чтобы возник барьер между детством и взрослостью, и даже между детством и юношеством.
С появлением телевидения основы этой информационной иерархии рушатся. Телевидение — прежде всего визуальный медиум; Арнхейм понимал это ещё в 1935 году, тогда как поклонники «Улицы Сезам» не понимают этого до сих пор. Несмотря на то, что речь используется на телевидении и иногда даже играет важную роль, именно изображение занимает первое место в сознании зрителя и несёт главное послание. Проще говоря, люди смотрят телевизор, а не читают или слушают его. Это справедливо в отношении детей и взрослых, рабочих и интеллектуалов, дураков и мудрецов. Одно из наивных заблуждений касательно телевидения — это то, что существуют программы разного уровня. Некоторая вариативность действительно возможна, когда телевидение копирует лекционный зал, как в случае с «Утренним семестром», где на экране присутствует лишь «говорящая голова», изрыгающая потоки слов. Но телевидение редко используется таким образом по той же причине, по которой Боинг-747 не используется для транспортировки почты: оно не предназначено для этой цели. Телевидение — это визуальный медиум, а не вербальный. Вот почему даже настолько «высоколобые» программы, как «Восхождение человека» и «Космос: персональное путешествие», основаны на постоянно меняющейся картинке. Не лишим будет упомянуть, что средняя продолжительность одного кадра телевизионной программы — 3-4 секунды, а рекламного ролика — 2-3 секунды. Это значит, что просмотр телевидения требует мгновенного распознавания образов, а не аналитического подхода; восприятия, а не мышления.
Телевидение предоставляет довольно примитивную, но заманчивую альтернативу линейной и последовательной логике печатного слова, делая достижение грамотности необязательным.
У картинок нет азбуки. Мы не нуждаемся в уроках грамматики, правописания или логики, чтобы понимать значение изображений.
Телевидение не только не требует никаких умений, но и не развивает их. Как верно заметил Дамеролл, «ни один ребёнок или взрослый не начинает смотреть телевизор лучше от того, что делает это часто». В отличие от книг, которые могут сильно отличаться по уровню лексической и синтаксической сложности, телевизионная картинка одинаково доступна всем, независимо от возраста.
Согласно исследованиям, дети начинают смотреть телевизор с устойчивой концентрацией уже к трёхлетнему возрасту. Уже в этом возрасте они имеют любимые программы, могут петь песенки из рекламных роликов и просят купить им увиденные продукты. Вот почему в действительности нет никаких детских программ. Все программы доступны всем.
По статистике, примерно 3 миллиона детей (в возрасте от 2 до 11 лет) смотрят телевизор каждый вечер между 23 и 23:30 часами; 2,1 миллиона смотрят телевизор между 23:30 и полночью; 1,1 миллиона — между 00:30 и 01:00; и примерно 750 000 — между 01:00 и 01:30. Это происходит не только потому что телевидение не требует никаких знаний, но и потому что телевизор нельзя спрятать в ящик или положить на верхнюю полку, где его не смогут достать дети. Телевидение, как и все электронные медиа, не может иметь тайн. А без тайн не может быть детства.
©Neil Postman
Оригинал можно почитать тут.
Comments