Писатель, поэт, драматург, художник, сценарист, кинорежиссёр и главный денди французской культурной сцены XX века Жан Кокто рассказывает о медиумической роли поэта, природе красоты и проклятии скуки в новом выпуске «Обовсём».
О вдохновении:
«В нас обитает кто-то, превосходящий нас самих: тьма, намного более разумная, чем наш свет. Эта тьма стремится наружу и нуждается в нашей помощи. Я со временем превратился в слугу этой силы, которую нельзя назвать вдохновением — вдохновение должно нисходить свыше, тогда как эта сила исходит из нас самих, из бескрайней тьмы, которую мы носим внутри себя. Чтобы помочь этой тайне выйти на поверхность и проявиться, её необходимо выманить. Для этого нужны благоприятные обстоятельства, терпение и удача. Оказавшись вовне, эта тайна становится мыслью в действии. А роль поэта как раз и заключается в том, чтобы привести мысль в действие».
Об идеях:
«За исключением тех случаев, когда мне выпадает стать проводником неведомой силы, которой я неловко пытаюсь помочь обрести форму, — я не способен ни читать, ни писать, ни даже думать. Эта пустота невыносима. Я заполняю её как могу — подобно людям, которые поют в темноте, чтобы избавиться от страха. Окружающие принимают это невежество медиума за интеллект, неумелость — за мастерство, а сомнамбулическое состояние — за ловкость акробата.
Когда я говорю, что у меня нет идей, я имею в виду, что мне доступны лишь смутные очертания идей, над которыми я не властен. Я в состоянии приступить к работе только тогда, когда идея завладевает мной, неотступно преследует и терзает меня настолько сильно, что я должен избавиться от неё, чего бы это ни стоило. Поэтому работа для меня — это своего рода пытка. Когда работа закончена, начинается новая пытка — отсутствие работы. Пустота снова поглощает меня, и мне кажется, что я никогда больше не смогу вернуться к работе».
О мыслях:
«Как только мы произносим свои мысли вслух, они превращаются в призраков. Мы записываем их для того, чтобы придать им плоть. Однако очень редко удаётся подобрать оболочку, которая в точности соответствует мысли. Вмешиваются синтаксис и жажда творчества, которые отдаляют нас от наших мыслей, заставляя приукрашивать их или приписывать им несуществующие черты».
Об обществе и одиночестве:
«Я стараюсь держаться подальше от города: в городской жизни я вижу одни лишь недостатки. Но эти недостатки дают мне иллюзию активной жизни. Вдалеке же от города пустота предстаёт во всей своей наготе. Живя в деревне, я часто бесцельно слоняюсь по дому и оказываюсь то на лестнице, то в спальне, не зная, зачем я туда пришёл. В итоге, я не нахожу равновесия ни в суете, ни в уединении».
О разговорах:
«Беседа — моё единственное прибежище; она как спортивная площадка, где мне удаётся на время забываться, бегая за мячом. Беседа дарит мне заблуждение, что я не одинок. Я начинаю льстить себе, думая, будто я способен на что-то без помощи неведомой силы. Я чувствую себя свободным и впадаю в болтливость — как тот, кто от страха бежит всё быстрее. Но всё меняется, как только я снова оказываюсь один. Тогда я начинаю спрашивать себя, не выдал ли я чужие секреты и не вывел ли из строя загадочный механизм — одним словом, не навлёк ли я на себя гнев этой неведомой силы, хозяином которой я прослыл, хотя в действительности лишь её слуга».
О закономерности и случае:
«Совпадений не существует. Все наши поступки — как разрезы на бумаге, сложенной во много раз: стоит только развернуть бумагу, как обнаруживается симметричный узор. Но всё прекрасное — асимметрично. У цыган, к примеру, женщины носят одежду с одним рукавом вместо двух, а мужчины закатывают одну штанину, и все вместе танцуют под неправильный, случайный ритм. Я убеждён, что красота может быть только случайной. Иначе это больше напоминает поезд, который всегда отправляется и прибывает в установленное время. Произведение искусства — это происшествие в пути, которое приносит много неожиданностей».
О произведении искусства:
«Произведение искусства должно быть защищено от вульгарных прикосновений, которые пятнают и обезображивают его. Должно быть неясно, с какой стороны к нему подступиться — это ставит критиков в тупик, выводит их из себя и вынуждает прибегать к оскорблениям, но сохраняет свежесть произведения. Чем сложнее произведение, чем медленнее оно раскрывает свои секреты — тем дольше оно не вянет. Произведение искусства должно скрывать свои богатства до поры до времени и приоткрывать их постепенно. Произведение, которое не хранит свои секреты и раскрывается слишком быстро, рискует завянуть и оставить после себя лишь мёртвый стебель».
О ткани произведения:
«Написать книгу — не то же самое, что её прочитать; поставить спектакль — не то же самое, что его посмотреть. Понимая эту простую истину, мы становимся более снисходительны к своим критикам. Как они могут за два часа понять спектакль, над которым мы работали месяцами? Когда произведение получает собственную жизнь, читатели или зрители начинают изменять его по своему усмотрению. Мы сами также становимся читателями и зрителями своего произведения, не работая над ним. Когда мы смотрим на него со стороны, оно изумляет нас; мы становимся его критиками. Наступает момент, когда мы больше не можем изменить что бы то ни было в тексте, даже несмотря на очевидные ошибки. Дело в том, что эти ошибки сделаны из той же ткани, что и озарения; их нити переплетены, и дёргая за одну из них, мы рискуем разрушить всё полотно. Красота рождается именно из этого смешения. Стерильность убила бактерии, которые образуют жизнь».
О кино:
«Кино — мощное оружие в руках поэта. Это единственное оружие, способное противостоять атомной бомбе. Благодаря кинематографу красота распространяется повсюду и делает своё дело, хотя публика об этом даже не подозревает».
О скуке:
«Я никогда не знал скуки, этого недуга, чьи губительные последствия я много раз наблюдал вокруг себя. Я удивлялся тому, что люди скучают, и спрашивал себя, как это возможно. Затем однажды я вдруг увидел её лощеное лицо, которое не отвечает, сколько к нему ни взывай. Я впервые испытал скуку из-за чрезмерной активности, в перерывах между которой я погружался в бездействие, тогда как прежде бездействие было моим естественным состоянием и приносило новые идеи. Человек так устроен, что он очень быстро одурманивается; а отравление деятельностью (как, например, работа над фильмом), требует такой же долгой и мучительной детоксикации, как и отравление опиумом. Руки опускаются и отказываются снова брать перо. Писательство неизбежно кажется скучным тому, кто бегал вверх и вниз по лестнице, руководил актёрами и раздавал распоряжения работникам сцены.
Вот почему моя терапия состоит в устранении суеты. Очень важно возвращаться к сокровенному: книгам, которые мало кто читает, и стихотворениям, которые были написаны в полном одиночестве. Я маневрирую между суетой и уединением при помощи бесед, в которых нахожу лекарство от скуки с её бесконечной чередой ведущих к катастрофе вопросов: «зачем?», «что делать?» и «куда идти?».
О науке:
«Я считаю, что наука — это тоже поэзия, ведь поэзия — это наука. Более того, поэзия — это точная наука (насколько вообще существуют точные науки), возможно, даже более точная, чем многие настоящие науки. Открывая новые горизонты, наука дарит нам поэтические идеи (такие как бесконечно большое и бесконечно малое). Поскольку наша жизнь имеет начало и конец и всё вокруг нас мимолетно, мы не способны представить себе, что существует что-либо вечное и неизменное. Однажды молодой учёный сказал мне слова, которые меня потрясли: „Всё должно быть намного проще, чем нам кажется. Мы используем очень изощрённые и замысловатые методы познания, но вполне возможно, что в универмаге можно найти всё необходимое, чтобы раскрыть тайну Вселенной“».
О сновидениях:
«Я начинаю жить полноценной жизнью лишь во сне. Мои сновидения богаты на детали и невероятно реалистичны. В них я переживаю бесчисленные приключения и отправляюсь в места, которых не существует наяву. Просыпаясь, я изо всех сил стараюсь стереть всякое воспоминание о сне — настолько я боюсь спутать два мира».
Этот текст был изначально опубликован на сайте «Батенька, да вы трансформер» — вот здесь.
Comments