Каждая цивилизация считает собственные убеждения истинами, а убеждения остальных — предрассудками и суевериями. Современная западная цивилизация мнит, будто благодаря объективной науке избавилась от заблуждений прошлого. Но она — не исключение из правил. Её главный предрассудок — это сама современность, то есть вера в то, что она представляет собой эталон развитости, и все остальные цивилизации рано или поздно придут к тому же результату. Вера эта — часть христианского мифа, который западная цивилизация снова и снова переживает во множестве обличьев и форм.
ПОЧЕМУ МЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕ ЗНАЕМ, ЧТО ЗНАЧИТ БЫТЬ СОВРЕМЕННЫМ
Слово «modern» появилось в английском языке ближе к концу XVI века. Поначалу оно значило просто «связанный с современностью», но постепенно начало ассоциироваться с новизной и стало означать нечто, не существовавшее прежде. Так родилась идея о том, что будущее будет отличаться от прошлого.
Сама эта идея была новой. Греки и римляне считали историю цикличной, а будущее — повторением прошлого. Жители средневековой Европы видели в истории драму, кульминацией которой должен стать конец света; они ничуть не сомневались в том, что условия земной жизни навсегда останутся неизменными. Если они вообще представляли себе мир, в котором люди живут иначе, то помещали его не в будущем, а в отдалённых, ещё не нанесённых на карту местах.
Эта традиция продолжилась и в XVIII веке. В своей повести «История Расселасса, принца Абиссинского» (1759) Сэмюэл Джонсон описывал разные образы жизни в ходе путешествий по далёким, неизведанным краям. Его Абиссинский принц Расселас покидает свою родную Счастливую долину и отправляется на поиски лучшей жизни. Джонсону не пришло в голову поместить своего персонажа в будущем, так как будущее ещё не было изобретено.
К концу XVIII века будущее окончательно утвердилось как вместилище лучшего мира.
Слово «современность» стало означать этап истории, характеризующийся умножением знаний, благосостояния и счастья. В 1776 году Эдвард Гиббон написал:
«Можно основательно предполагать, что если внешний вид природы не изменится, то ни один народ не возвратится в своё первобытное варварство. Поэтому мы можем прийти к тому приятному заключению, что с каждым веком увеличивались и до сих пор увеличиваются материальные богатства, благосостояние, знания и, может быть, добродетели человеческого рода».
Гиббон был слишком хорошим историком, чтобы считать, будто жизнь человека когда-нибудь будет идеальной; однако он также был человеком своего времени и верил, что жизнь можно улучшить, и в будущем она будет лучше чем была в прошлом. Ни Гиббон, ни большинство мыслителей эпохи Просвещения не верили в неизбежность прогресса. Они знали, что история — это не прямая дорога. Некоторые даже допускали, что если развитие знаний замедлится, то человечество может вернуться к варварскому состоянию.
Однако ни один из этих мыслителей не сомневался в том, что развитие знаний будет сопровождаться этической и политической гомогенизацией. С появлением позитивизма данная идея превратилась в убеждение, что наука должа стать основой универсальной цивилизации — убеждение, которое сегодня разделяется почти всеми.
Проблема не в том, что это убеждение — не более чем миф, а в том, что оно вредно. Человек не может жить без мифов. По крайней мере в политике.
Проблема современного мифа в том, что он внушает нам надежду на единство, тогда как мы должны учиться жить с конфликтами.
Называя это убеждение мифом, я хочу подчеркнуть его религиозные корни. Концепция современности — это в значительной мере пост-христианский миф. Христиане всегда утверждали, что есть лишь один путь к спасению, доступный каждому. В этом отношении христианство кардинально отличается от религий и философий древнего мира, а также от незападных верований.
В политеистических культах греков и римлян принималось как данность, что люди всегда будут иметь разный уклад жизни. Когда есть много богов, по определению не может быть единого для всех образа жизни. Христиане же, в силу поклонения одному богу, всегда верили, что есть только один верный образ жизни.
В древних европейских мистических религиях и неевропейских верованиях история не имела цели, а спасение рассматривалось как освобождение от оков времени. Поскольку христианство рассматривает историю с точки зрения спасения человечества, его единственный конкурент — это ислам. Иудаизм — тоже историческая религия, однако он связан с историей только еврейского народа, а не всего человечества. Это спасло иудаизм от нетерпимости остальных монотеистических религий.
До христианства не существовало идеи о том, что спасение доступно каждому. Классические философы — Платон и Аристотель, стоики и эпикурейцы — были убеждены, что лишь немногие могут жить благой жизнью. В мистических религиях вроде митраизма на спасение мог рассчитывать лишь узкий круг посвящённых.
Просветители считают себя современными язычниками, но на самом деле они — христиане вчерашнего дня. Они точно так же стремятся спасти человечество. Древние язычники не верили ни в спасение человечества, ни в то, что оно заслуживает спасения.
В силу своей веры в существование единого правильного для всего человечества образа жизни и подхода к истории как к борьбе за его распространение, марксизм и неолиберализм заслуживают называться пост-христианскимим культами. Никто за пределами христианского мира никогда не считал, что «международный коммунизм» или «глобальный капитализм» может стать «концом истории». Позитивисты считали, что по мере развития знаний человечество придёт к единым ценностям; но лишь потому, что они унаследовали от христианства веру в то, что история должна закончиться всеобщим спасением. Но если отбросить религиозные убеждения, становится очевидно, что развивается только наука, а человечество — нет.
Если убрать из позитивизма эсхатологические фантазии, унаследованные от христианства, остаток будет не так уж далёк от истины. Сен-Симон и Конт считали технологии движущей силой истории и были правы. История — это череда случайностей; если в ней и можно усмотреть какую-либо тенденцию, то это тенденция к усилению влияния человеческих изобретений. То, что мы зовём современностью — лишь ускорение данного процесса.
Вопреки всем заявлениям позитивистов, их взгляд на историю имел мало общего с наукой. Как и христианство, позитивизм был исторической телеологией — историей о движении человечества навстречу заранее заданной цели.
Позитивизм — это доктрина о спасении, замаскированная под историческую теорию.
Позитивисты унаследовали христианский взгляд на историю, но — отвергнув христианскую идею о греховности человека — объявили, что благодаря технологиям человечество может построить новый мир. Утверджая, что на третьей и последней стадии истории политика будет упразднена в пользу рационального управления, они считали, что стоят на позициях науки. Но вера в то, что благодаря науке человечество может преодолеть исторические конфликты и построить универсальную цивилизацию — это не часть научного подхода, а пережиток монотеизма.
У позитивистского взгляда на будущее есть и ещё один религиозный источник. Христиане верят, что земля была дана людям для удовлетворения их нужд. Сен-Симон и Конт считали так же, но выражали эту идею языком науки: наша планета, говорили они — это вместилище ресурсов, которые можно и нужно использовать. По мнению Конта, функция индустриального общества («индустриальность» — это ещё одно понятие, введённое Контом) — удовлетворение нужд человека посредством эффективного использования ресурсов. Когда все страны станут индустриальными, все три стадии истории будут завершены.
Люди для позитивистов — это продуктивные животные, жизнь которых проходит в труде. Индустриальное общество даёт им возможность использовать природные ресурсы планеты, позволяя преодолеть дифицит материальных благ. Когда все виды дефицита будут преодолены, а этика превратится в науку, причины конфликтов между людьми будут устранены.
Сегодня мы смеемся над наивностью этих пророков современности и любителей псевдонауки. Однако экономика свободного рынка ничем не отличается. Как и её предшественник, «научный социализм», она основана на ложном убеждении в возможности заглянуть в будущее.
Подобно Сен-Симону и Конту, современные социологи убеждены, что социология способна открыть универсальные законы человеческого поведения и благодаря этому спрогнозировать дальнейшее развитие человечества. К сожалению, поведение человека невозможно предсказать подобным образом. Как писал Аласдер Макинтайр: «Бросается в глаза тот факт, что социальные науки так и не смогли открыть ни одного закона. Ни один экономист не смог предсказать стагфляцию, а теоретики денег — точный уровень инфляции».
Наука об обществе, о которой мечтали Сен-Симон и Конт, так и не была разработана. Но не потому, что позитивисты были излишне амбициозны, а потому что их взгляд на науку был ненаучным.
Для позитивистов научный прогресс был признаком прогресса человеческого разума. Но, как мы знаем сегодня, это историческая случайность. За последние две тысячи лет многие культуры проявляли интерес к технологиям, занимались натурфилософией и космологией. Ни одна культура не может объявить научный прогресс последних веков своей заслугой.
Развитие науки было результатом стечения обстоятельств. Часто спрашивают, почему наука не получила дальнейшего развития в Китае, который в отношении технологий на протяжении многих веков опережал европейские страны. Но данный вопрос — следствие непонимания случайного характера науки. Один выдающийся синолог XX века писал:
«В Китае, как и на Западе, соображения практической полезности породили причинно-следственное мышление и развитие технологий, способствовали повышению материального благосостояния. Однако утверждение о том, что это свидетельствует о наличии в Китае современной науки, основано на устаревшем представлении о том, будто наука развивается по мере развития рационального мышления. Научная революция, произошедшая около 1600 года, стала следствием идеи об объяснении всех естественных явлений при помощи математических законов, проверяемых экспериментальным путём. Но научная революция — это уникальное и неординарное событие, ставшее возможным благодаря определённым социальным и другим условиям, в том числе открытиям (сделанным греками, индийцами, китайцами, арабами и отчасти римлянами), главными предпосылками для которых были цифры и алгебра индийцев, а также логика и геометрия греков. Поскольку, в силу географических причин, синтез этих знаний осуществили арабы, от которых знания затем переняли христианские страны, бессмысленно задавать вопрос о том, почему научная революция не произошла в другой точке мира».
Развитие науки не было неизбежным. Есть много правдоподобных исторических сценариев, при которых она могла бы никогда не возникнуть. Однако возникнув, она породила мир, в котором мы живём сегодня. Современный мир — это сочетание явлений, порождённых развитием научных знаний. Повышение грамотности и рост городов, развитие торговли и промышленного производства — всё это побочные продукты развития научных знаний. Ни один из них не связан ни с какими конкретными ценностями.
Возможно, наука — это действительно двигатель истории. Однако история не движется ни в каком конкретном направлении и не имеет никакой конкретной цели. Расовое неравенство и улучшение качества образования, повышение продолжительности жизни и геноцид — вот лишь несколько примеров противоречивых целей, которым служила наука.
История показывает, что люди используют новые знания для преследования прежних целей.
То, что люди всегда будут использовать науку таким образом, подтверждается самой наукой. Дарвин утверждал, что человек — это животное, просто более изобретательное и деструктивное, чем все остальные. Современные дарвинисты настаивают, что согласно учению Дарвина, будущее человека — в его руках. Остальные виды подчиняются законам естественного отбора, а мы — нет. Человек волен сам выбирать, что делать с приобретёнными знаниями.
Но, как и любую другую научную теорию, дарвинизм не стоит считать истиной в последней инстанции. Вопреки мнению позитивистов и их последователей из Венского кружка, нет никаких оснований считать, что наука когда-нибудь породит единое мирвоззрение, хоть она и делает определённые мировоззрения невозможными (например, френологию и расовую науку нацистов).
И всё же дарвинизм — одно из самых влиятельных учений в современной науке. Согласно ему, разум человека эволюционировал в целях повышения репродуктивного успеха. Но в дарвинизме нет места свободе воли — данная концепция происходит из религии, а не из науки.
Согласно современному мифу, наука — это высшая форма знания, благодаря которой человечество может решить проблемы, остававшиеся нерешёнными на протяжении веков. Однако с точки зрения самой науки, это инструмент, изобретённый одним в высшей степени изобретательным животным с целью эксплуатировать природу. Наука не в силах развеять тайны и положить конец трагедиям. Как писал Витгенштейн: «Если бы даже были получены ответы на все возможные научные вопросы, наши жизненные проблемы совсем не были бы затронуты этим».
Вера в то, что научный прогресс порождает прогресс социальный, подразумевает, что наука и этика родственны друг другу, а это не так. После того, как научное знание оказывается приобретено, оно не может быть утеряно; а этические и политические достижения могут быть утрачены в любой момент. В науке поиск истины — это однозначное благо; в этике и политике нет однозначных благ. Наука — это кумулятивное явление; человеческая жизнь — нет.
Есть определённые типы общества, в которых наука не может процветать, но сама наука не способствует возникновению определённого типа общества.
Любое общество, способное изобретать, современно. Не каждое общество может быть современным. Но из этого не следует, что современным может быть только один тип общества.
Чтобы быть подлинно современным, общесто должно уметь генерировать новые знания, а не только пользоваться знаниями, которые были приобретены другими. Некоторые сообщества выживают благодаря заимствованию или краже чужих технологий. С XVIII по XX столетие выживание индейцев Великих равнин зависело от ружей, которые они не умели ни производить, ни даже чинить. Движение Талибан использует новейшие технологии, которые оно купило или украло, но вряд ли смогло бы создать. Если бы нацистский режим просуществовал дольше, то вполне возможно начал бы отставать в научных исследованиях из-за того, что выслал своих лучших ученых. Даже Советский Cоюз позаимствовал большую часть своих технологий у других.
Убеждение о том, что либеральное общество лучше всего подходит для развития науки основано на ограниченном взгляде на историю. До Первой мировой войны Германская империя была примером успешного технологического развития в авторитарном государстве. Ещё одним таким примером была Царская Россия. Причиной падения этих режимов стал нос Клеопатры — то есть, фактор случайности в истории — а не взаимозависимость между наукой и либеральными ценностями.
История показывает, что наука может развиваться и без либеральных ценностей. Как уже было сказано, научный прогресс — это отчасти результат арабских, индийских и китайских влияний. Если наука в дальнейшем будет развиваться в этих культурах, то скорее всего в рамках режимов, имеющих мало общего с западной моделью.
Позитивисты считали, что современное общество будет одинаковым везде. Сегодня большинство людей считает так же. Но правда в том, что невозможно знать наперёд, что значит быть современным. Если современность — это не более чем следствие научного прогресса, то современные общества могут быть очень разными.
Когда политики говорят о глобализации, то обычно имеют в виду глобальный свободный рынок, сформировавшийся после окончания Холодной войны. Но на самом деле глобализация — это всего лишь углубление связей между странами мира благодаря новым информационным и коммуникационным технологиям, которые позволяют преодолевать пространство. Большинство людей считает, что технологии укрепляют связи. На самом же деле всё наоборот.
Глобализация как технологический процесс началась с прокладки Трансатлантического телеграфного кабеля во второй половине XIX века и продолжалась вопреки Великой депрессии, двум мировым войнам, рождению и краху коммунизма.
Глобальный свободный рынок — это политический конструкт, которому немногим более тридцати лет. Технологическая глобализация — это непрерывный процесс, который невозможно остановить никакими политическими решениями.
Глобализация порождает де-глобализацию. Усиливая соперничество за природные ресуры и подстёгивая производство оружия массового уничтожения, развитие технологий способствует углублению конфликтов. Утописты-неолибералы ожидали, что глобализация приведёт к образованию либеральных республик, мирно торгующих друг с другом. История отвечает им войной, тиранией и империализмом.
Становясь более современными, общества не становятся более похожими друг на друга. Более того, иногда они отдаляются друг от друга. В таких обстоятельствах мы должны как следует подумать над тем, как режимы и образы жизни, которые всегда будут отличаться, могут мирно сосуществовать.
Вместо того, чтобы питать иллюзии по поводу будущего, нам следовало бы обратиться к прошлому. Терпимость практиковалась в буддийской Индии, Османской империи, маврских эмиратах средневековой Испании и Китае. В мирном сосуществовании сообществ с разными ценностями и верованиями нет ничего сугубо либерального, западного или современного.
Современный миф гласит, что благодаря научному прогрессу мир придёт к единой системе ценностей. Почему мы отказываемся принять тот факт, что у людей могут быть разные ценности? Ещё недавно разнообразие режимов и экономических систем принималось как данность. Очень немногие политики всерьёз считали, что во всём мире может быть установлен единый режим. Лишь после Первой мировой войны, когда светская идеология укрепила свои позиции, политика и война превратились в средства спасения человечества.
Почему бы не представить себе будущее, в котором каждая страна вольна выбирать собственную версию современности, а если та или иная страна пожелает ограничить свои связи с миром, то её оставят в покое? Будущее, в котором страны с разными ценностями и историческими обстоятельствами смогут создавать разные экономические системы; если эти страны захотят создать собственные денежные системы, то смогут это сделать. Проекты вроде исламского банкинга может и не слишком реалистичные, но уж точно не менее разумные, чем безумная политика, навязываемая странам МВФ и Всемирным банком. В мире со множеством режимов и несколькими экономическими системами международные институты занимались бы выработкой условий мирного сосуществования. Торговые соглашения были бы двусторонними и подписывались на условиях, выгодных для обоих участников. До тех пор, пока режим не нёс очевидной угрозы миру, никто не предпринимал бы попыток изменить его систему правления. Даже жестокие режимы принимались бы, если бы не представляли опасности для других.
Трудно представить себе подобный мир. Прозелитизм нашей веры — как религиозной, так и светской — делает мирную эволюцию невозможной. Однажды мир вернётся к разнообразию режимов, но прежде произойдёт масштабный катаклизм.
Учитывая масштаб конфликтов, порождаемых ускорением развития науки, мы должны быть готовы действовать решительно, не надеясь на окончательный успех. Вместо того, чтобы пытаться решить проблемы, вызванные умножением знаний, нам следовало бы принять их как часть мира, в котором мы живём.
Конфликты, которые раздирают мир сегодня, не удивили бы антиков, которые не усматривали связи между знаниями, добродетелью и счастьем. В пьесах Еврипида знания не отменяют судьбу, а добродетель не спасает от несчастий. Всё, что остаётся человеку — это быть смелым и находчивым. Нам вряд ли удастся возродить это древнее языческое мировоззрение; но, быть может, ещё не поздно научиться умеривать свои ожидания.
Проблемы, порождённые умножением знаний, невозможно решить. С ними необходимо бороться изо дня в день. Наука не в состоянии избавить нас от этических и политических конфликтов. И тирания, и анархия — это в равной степени плохо. Государство необходимо, чтобы защитить нас от насилия, но оно часто само прибегает к насилию. Мы должны покончить с терроризмом, чтобы рассчитывать на цивилизованную жизнь. Но, противостоя терроризму, мы подвергаем опасности сам образ жизни, который стремимся защитить. Подобные дилеммы неизбежны.
В современном западном обществе вытесненная религия возрождается в форме светских культов.
Основав религию человечества, Сен-Симон и Конт создали прототип всех последующих политических религий. Мечты этих двух полубезумных мудрецов XIX века оказали влияние на «научный социализм» Маркса и неолиберальную «экономику свободного рынка». Изганные из сознания, апокалиптические фантазии религии вернулись в виде проектов по освобождению человечества.
Светскую культуру можно описать в понятиях фрейдизма. Вытесненные мысли и эмоции характеризуются тем, что они скрыты от сознательного анализа. Яркий тому пример — столкновение западного общества с радикальным исламом. Западные мыслители заявляют, что в исламе отсутствует светское измерение. Но они упускают из внимания, что светские убеждения Запада — это мутировавшие религиозные верования.
Конфликт между Аль-Каидой и Западом — это религиозная война.
Просвещенческий идеал универсальной цивилизации, который Запад противопоставляет радикальному исламу — это наследие христианства. А смесь теократии и анархии, исповедуемая Аль-Каидой — это побочный продукт радикальной западной мысли. Обе стороны этого конфликта движимы идеями, происхождения которых они не осознают.
Хилиастическое насилие радикального ислама — это не следствие «столкновения цивилизаций». Случаи революционного террора в XX веке не были примерами атаки на ценности Запада, а были выражением амбиций, которые вынашивались исключительно на Западе.
В концлагерях нацистов, советских и китайских ГУЛАГах умерли миллионы людей, намного больше, чем во все предыдущие века. Но современными эти явления делает не количество смертей, а вера в то, что таким образом можно построить новый мир. Инквизиция тоже пытала и казнила огромное количество людей, но не рассчитывала таким образом изменить мир. Она обещала спасение в следующей жизни, а не рай на земле. В XX же веке массовое убийство собственных граждан оправдывалось убеждением, что выжившие будут жить в новом, лучшем мире.
Совершенно очевидно, что убеждение о том, будто насилием можно изменить мир — это не основанный на научных исследованиях вывод, а вера.
Западные страны одержимы мифом о том, что когда остальные страны мира добьются научного прогресса и станут современными, то также станут светскими, просвещёнными и мирными — такими же, каким западный мир, вопреки фактам, считает себя. Уничтожив Всемирный торговый центр, Аль-Каида покончила с этим мифом. Тем не менее, в него продолжают верить. Деятельность Аль-Каиды основана на мифе о том, что мир можно изменить масштабными актами насилия. Этот миф тоже неоднократно был опровергнут; но он тоже продолжает жить.
Мифы не опровергаются. Они отмирают вместе с исчезновением породивших их образов жизни. Наука в сочетании с эсхатологическими мифами порождает неумеренные амбиции. Отсюда необузданное насилие нашего времени, которое осуществляет и Аль-Каида. Это не первая и далеко не последняя попытка изменить мир при помощи насилия. После того, как Аль-Каида исчезнет, появятся другие террористические организации, не обязательно исламистские или религиозные.
Научный прогресс не знаменует начало эпохи разума. Он лишь расширяет возможности для человеческого безумия.
В один из своих моментов прозрения Анри Сен-Симон предположил, что будущее человечества — за слиянием идей Вольтера и де Местра. Философ-просветитель и ярый реакционер — странная пара. Но именно соотношение холодного расчёта и иррациональности, научных знаний и человеческих нужд определит будущее человечества.
Будущее будет характеризоваться ростом населения, обострением борьбы за природные ресурсы и распространением оружия массового уничтожения. Все эти особенности — это побочные продукты научного прогресса. В сочетании с исторической, этнической и религиозной враждой они обещают не менее разрушительные конфликты, чем в XX веке.
Расширив возможности человека, наука породила иллюзию, что человечество может само решать свою судьбу. Несомый стремительным потоком технологического развития, современный мир убеждён, что прошлое осталось позади. Однако из-за того, что люди используют науку для обслуживания своих нужд и иллюзий, история продолжает идти своим чередом.
©John Nicholas Gray
Оригинал можно почитать тут.
Comments