Вот уже несколько столетий западная цивилизация продолжает уничтожать культуры коренных народов, способствуя возникновению гротескных идеологий, которые сеют хаос и смерть не только в своей стране, но и за её пределами. В итоговой лекции цикла Уэйд Дэвис напоминает, насколько важную роль играет культура и показывает, что происходит с людьми, когда возникает культурный вакуум.
«Идеал единой цивилизации, составляющий часть культа прогресса, обедняет и калечит нас. Каждое исчезающее мировоззрение и каждая исчезающая культура — это одна утраченная грань жизни» Октавио Пас
Учёным удалось определить местоположение Эдемского сада. Он располагался на юго-западном побережье Африки, недалеко от земель бушменов джуваси, которые на протяжении столетий жили в мире со львами пустыни Калахари. Точка, из которой люди впервые покинули Африку, также была установлена. Она находится на другом конце древнего континента, на западном побережье Красного моря. Оттуда мы отправились в путь, преодолевая пески пустынь и покрытые снегом горы, джунгли и горные потоки. Мы заселили Арктику и Гималаи, степь Азии и северную тайгу. На реках Индии мы услышали звук, напоминающий ритм человеческого сердца, а среди обжигающих песков Сахары мы нашли воду. За это время мы изобрели десять тысяч образов бытия.
В Мексике живущие горах Оахаки масатеки научились передавать информацию на большие расстояния при помощи свиста, имитирующего интонации их тонального языка, создав тем самым словарь из ветра. На берегах Дагомеи приверженцы культа вуду открыли силу транса, позволяющего людям беспрепятственно входить и выходить из царства духов. В лесах провинции Юньнань шаманы наси вырезали мистические надписи на камнях, а в дельте реки Ориноко их коллеги из племени варрау использовали никотиновый дурман для вызова видений и поисков вдохновения.
Люди народа ментавай, живущие на острове Сиберут у побережья Суматры, убеждены, что духи, населяющие всё сущее — птиц, растения, облака и даже радугу — не могут обитать в человеческом теле, если оно не является красивым. Ментавайцы верят, что если природа утратит краски, а они перестанут заботиться о своей красоте, древние силы творения покинут этот мир, погрузившись в царство мёртвых, и всё погибнет. Чтобы почтить предков и прославить живых, мужчины и женщины народа ментавай посвящают жизнь достижению красоты, украшая тело, затачивая зубы, вплетая яркие перья в волосы и покрывая кожу изысканными узорами. Они выполняют любую, даже самую будничную работу, в полном убранстве.
В горах Японии, неподалёку от Киото, монахи школы тэндай, спя всего по два часа в сутки и съедая только миску лапши и рисовый шарик, бегают по священным лесам по семнадцать часов без передышки на протяжении семи лет, преодолевая в ходе инициации по восемьдесят километров в день. Под белыми одеждами у монахов спрятаны нож и верёвка, а через плечо перекинуты сандалии. За день они снашивают пять пар. В качестве последнего испытания они должны обходиться без пищи, воды и сна в течение девяти дней, пребывая в сидячей медитации. Согласно традиции, те, кому не удаётся пройти череду испытаний до конца, должны покончить с собой. За последние четыре столетия только сорок шесть человек прошли этот ритуальный путь к просветлению, приближающий адепта к царству мёртвых с целью показать, что люди не отличаются от других существ и ничто в этом мире не вечно.
Люди часто спрашивают, почему они должны беспокоиться из-за исчезновения экзотических культур и их систем верований. Какое дело семье, живущей в Ванкувере или Галифаксе, на просторах Саскачевана или в бухте Ньюфаундленда, до того, что какое-то племя в Африке прекратит существование в результате физического уничтожения или ассимиляции, что их выраженные в ритуале мечты и духовные чаяния превратятся в ничто? Но если человек задаёт такой вопрос, стоит ли ожидать, что он поймёт ответ?
Имеет ли значение для жителей Квебека утрата туарегами Сахары своей культуры? Наверное, нет. Не более, чем утрата культуры Квебека имела бы значение для туарегов. Но утрата каждого из этих двух образов жизни имеет значение для человечества в целом. Прежде всего, это вопрос прав человека. Кто имеет право решать, что канадское мировосприятие важнее, чем мировосприятие туарегов? Кроме того, мы должны спросить себя: в каком мире мы хотим жить? Большинство канадцев никогда не увидят караван верблюдов или одетых в синее туарегов, медленно бредущих через океан белого песка. Но большинство из нас также никогда не увидят картин Моне и не услышат симфоний Моцарта. Следует ли из этого, что мир не станет хуже без этих людей искусства и культур с их уникальным видением мира?
Представьте, что вы садитесь в самолёт и вдруг замечаете, что механик снимает заклёпки на крыльях. Вы, естественно, спрашиваете его об этом, и он отвечает: «Ничего страшного. Каждая заклёпка позволяет нам сэкономить немного денег, и пока что не было никаких проблем». Потеря одной заклёпки, возможно, не имеет значения, но рано или поздно крылья отпадут. Так же и с культурой. Если монахи тэндай перестанут бегать, дети с островов Ментавай переключат внимание с красоты на что-то более будничное, а шаман наси перестанет писать на камне и забудет свой язык, последний из живых иероглифических языков, обрушатся ли от этого небеса? Нет.
Но речь идёт не об утрате одной-единственной культуры, а о беспрецедентной в истории человечества волне уничтожения. Половина голосов человечества замолкнет ещё при нашей с вами жизни.
Это не вопрос перемен. Мы на Западе привыкли высокомерно считать, будто пока мы создавали новые технологии, остальные народы стояли на месте. Ничто не может быть дальше от истины. Перемены — это одна из констант в истории. Народы во всём мире постоянно исследуют новые возможности. Технологии сами по себе также не представляют угрозу культуре. Лакота не перестали быть сиу, сменив лук и стрелы на винтовку, так же, как фермер из Медисин-Хат не перестал быть канадцем, сменив лошадь и повозку на автомобиль. Целостности культуры угрожают не перемены и не технологии, а насилие. Мы привыкли думать, что все эти причудливые коренные народы обречены на исчезновение по закону природы, как если бы они представляли собой неудачные попытки стать нами, современными людьми. Но это не так. В каждом случае за уничтожением этих народов стоят вполне конкретные внешние силы.
Дабы привести пример такого столкновения насилия и культуры, обратимся к истории американского континента и одного из его коренных народов, кайова. Народ охотников и собирателей с истоков реки Миссури, кайова спустились с гор на луга Дакоты за столетие до Американской революции. Там они встретили Ворона, который обучил их религии и культуре Равнин, научил почитать Солнце, понимать повадки бизонов и приручать лошадей. Позже они отправились в Блэк-Хилс, где воевали с лакота, а затем бежали на юг, в Арканзас, изгнанные шайеннами и арапахо. Там кайова вступили в бой с команчами, но в итоге заключили союз, согласно которому оба народа получили доступ к южным лугам и огромным стадам бизонов.
Ещё в 1871 году число бизонов в Северной Америке превышало число людей.
В тот год, стоя на утёсе в Дакоте, можно было увидеть стада бизонов, тянущиеся на пятьдесят километров во всех направлениях. Стада были настолько огромными, что их прохождение можно было наблюдать в течение нескольких дней. Через девять лет бизоны исчезли. Политика правительства США была однозначной: истребить бизонов и уничтожить культуры Великих Равнин. Теодор Рузвельт, почитаемый ныне защитниками природы, объявил: «Правда на стороне поселенцев и пионеров; этот великий континент не может больше оставаться охотничьим угодьем убогих дикарей».
В результате менее чем десяти лет целенаправленного истребления бизоны почти исчезли, и сопротивление коренных народов было сломлено. Генерал Филип Шеридан, возглавлявший кампанию, рекомендовал Конгрессу выпустить памятную медаль с мёртвым бизоном с одной стороны и мёртвым индейцем с другой. Двадцатого июля 1890 года Танец Солнца был официально запрещён под страхом тюрьмы, а эпидемия кори и гриппа весной 1892 года завершила дело.
Случившееся на американском фронтире повторилось по всему миру. В 1879 году в Аргентине генерал Рока начал Завоевание пустыни, военную кампанию по истреблению индейцев Пампасов и захвату их земель и скота. Жители Тасмании были уничтожены через семьдесят пять лет после контакта. Преподобный Джон Уэст, христианский миссионер, оправдывал массовое убийство необходимостью очищения земли от враждебного народа, который он называл «исчадьем ада». Колониальная администрация Французской Полинезии в 1850 году официально запретила все проявления полинезийской культуры, межостровную торговлю и путешествия, молитвы и посты, татуировки, резьбу по дереву, танцы и даже песни. В 1884 году британская колониальная власть запретила потлач в Тихоокеанском Северо-Западе. Через год европейские делегаты, собравшиеся на Берлинской конференции, чтобы разделить Африку, выразили официальную поддержку любым усилиям, «направленным на то, чтобы научить коренных жителей понимать и ценить блага цивилизации». Следующая конференция в Брюсселе призывала колониальные власти во всём мире «положить конец варварским обычаям».
В том же году в северо-западной Амазонии торговцы каучука из Перуанской амазонской компании убили первые сорок тысяч индейцев бора и уитото. В Свободном государстве Конго частная армия короля Леопольда II ради латекса безжалостно убила восемь миллионов африканцев. В 1919 году, после окончания Первой мировой войны, победители собрались в Париже и согласно статье 22 Статута Лиги Наций взяли коренные народы, «не способные самостоятельно выдерживать сложные условия современного мира», под свою «опеку». Эти захваты земель и грабежи имели место не в далёком прошлом, а при жизни родителей наших родителей (в течение, как говорил Эдуардо Галеано, «века ветра»), и продолжают иметь место и сегодня.
Геноцид, физическое истребление народа, осуждается во всём мире. Но этноцид, уничтожение образа жизни народа, часто позволяется и даже поощряется в рамках политики развития.
Прогресс служит оправданием для захвата земель, хотя настоящая причина зачастую кроется в наличии на территориях, поколениями занимаемых коренными народами, природных ресурсов, добыче которых местные жители мешают.
Вода у устья реки Барам на Борнео — цвета земли. К северу, на горизонте, виднеются пустые японские грузовые суда, ожидающие прилива и возможности наполнить трюмы древесиной из местных лесов. Речные поселения выглядят удручающе: грязные лесозаготовительные лагеря и скопления лачуг, сколоченных из листов металла и досок. У края реки дети сбрасывают в воду бочки с мусором, который после прохода очередной баржи прибивает обратно к берегу. На многие километры река засорена строительным мусором и илом, а вдоль берегов свалены тысячи брёвен, ожидающих отправки или просто гниющих на тропической жаре.
На расстоянии ста пятидесяти километров вверх по реке находится совсем другой мир — волшебный ландшафт из лесов и высоких гор, изборождённый реками с прозрачной водой и самой крупной в мире сетью пещер и подземных ходов. Это территория пунан, культуры охотников и собирателей, которых часто называют одним из последних кочевых народов Юго-Восточной Азии. В своих мифах и повседневной жизни они прославляют лес, который по своему биологическому разнообразию превосходит даже самые изобильные регионы Амазонии. На участках общей площадью менее одного квадратного километра можно найти столько же видов деревьев, как во всей Северной Америке.
Когда я впервые посетил пунан в 1989 году, меня более всего впечатлила их человечность, не столько врождённая, сколько обусловленная их образом жизни. Всё их представление о времени ограничивалось ритмами мира природы, периодами созревания растений, движением луны и солнца, появлением галактид за два часа до захода солнца и пением цикад в лесу ровно в шесть вечера. У них не было противопоставления работы и отдыха — только жизнь. Дети учились не за партой, а на практике, бок о бок с родителями. Поскольку семьи и отдельные люди часто жили далеко друг от друга, самодостаточность была нормой, и каждый мог выполнять любую необходимую работу, поэтому иерархия отсутствовала.
В представлении пунан настоящее богатство — это прочные социальные связи, ведь если связи ослабнут, пострадают все. Если в результате конфликта часть семей перейдёт на другое место, обе группы могут умереть от голода из-за нехватки охотников. По этой причине во многих сообществах охотников и собирателей открытая критика не приветствуется. В приоритете всегда солидарность и целостность группы.
В языке пунан нет слова «спасибо», потому что делиться — это обязанность. Кто угодно может принести еду в следующий раз. Однажды я дал сигарету пожилой женщине, и она разломала её на части, чтобы разделить табак поровну между всеми. Когда через некоторое время после моего визита несколько членов племени пунан приехали в Канаду, чтобы принять участие в кампании в защиту лесов, их больше всего поразила бездомность. Они не могли понять, как подобная вещь могла существовать в таком богатом месте, как Ванкувер.
Канадец или американец считает, что бездомность — это прискорбная, но неизбежная часть жизни. Пунан верят, что бедный человек — позор для всех.
У пунан нет письменности; словарный запас языка в любой момент измеряется знаниями лучшего рассказчика. Этот факт имеет свои последствия. Письменность, хоть и представляет собой важное изобретение, тем не менее способствует ослаблению памяти. Устные традиции одновременно развивают память и делают возможным интимный диалог с миром природы. Так же, как мы слышим голоса персонажей, читая книгу, пунан слышат голоса животных в лесу. Каждый звук леса — это часть языка духов. Крики птиц, услышанные с определённой стороны, несут благие вести; крики тех же самых птиц, услышанные с другой стороны, могут сулить беду. Целые группы охотников могут повернуть обратно из-за крика полосатого зимородка или широкоротого коршуна, тогда как некоторые другие птицы, такие как нектарница-пауколовка, предвещают успешную охоту. А прежде чем отправиться в долгое путешествие, нужно увидеть белоголового ястреба или услышать крик мунтжака.
К сожалению, к 2000 году звуки леса сменились звуками машин. В восьмидесятых, когда уничтожение тропических лесов Амазонии привлекло внимание всего мира, на Бразилию приходилось менее трёх процентов экспорта тропической древесины. На Малайзию приходилось примерно шестьдесят процентов, большая часть — из штата Саравак, родины пунан. Когда в 1993 году я вновь посетил пунан, только в долине реки Барам работало тридцать лесозаготовительных компаний, а семьдесят процентов земель пунан были определены правительством под вырубку.
За одно поколение мир пунан был уничтожен. Женщины, выросшие в лесу, стали служанками или проститутками в лесозаготовительных лагерях, которые загрязняли реки, делая рыболовство невозможным. В государственных лагерях для поселенцев дети, никогда прежде не знавшие болезней цивилизации, начали умирать от кори и гриппа. Пунан решили бороться, блокируя дороги для транспортировки леса баррикадами из ротанга. Это был смелый, но в конечном счёте донкихотский жест. Тростник не мог противостоять бульдозерам, а пунан — правительству Малайзии.
Десятого декабря 1992 года Андерсон Мутанг Уруд выступил перед Генеральной Ассамблеей ООН. «Правительство, — сказал он, — говорит, что дарит нам прогресс. Но весь прогресс, который мы видим — это пыльные дороги для транспортировки леса и лагеря для переселенцев. Для нас их так называемый прогресс означает только голод, зависимость, уничтожение нашей культуры и моральное разложение нашего народа. Правительство говорит, что создаёт для нас рабочие места. Зачем нам рабочие места? Мои отец и дед не нуждались в рабочих местах от правительства. Они никогда не были безработными. Они жили дарами земли и леса, и это была хорошая жизнь. Мы никогда раньше не голодали и не нуждались. Через десять лет все рабочие места исчезнут, а с ними и лес, который был для нас источником пропитания на протяжении тысяч лет».
Ещё в 1960 году подавляющее большинство пунан вели кочевой образ жизни. В 1998 году, когда я посетил их в третий раз, всего около сотни семей жили исключительно в лесу. А год назад я узнал, что осела последняя семья. Так основа существования одной из самых необычных кочевых культур в мире была уничтожена.
Во время моего первого визита в храм Ангкор-Ват в Камбодже я познакомился с пожилой буддийской монахиней, которой отрубили кисти и ступни в эпоху Пол Пота и полей смерти. Её единственным преступлением была вера, а её наказанием — варварство режима, чья идеология отрицала не только духовность, но даже этническую принадлежность и культуру. Марксизм, сводящий бесконечное разнообразие форм общественной жизни к противостоянию владельцев и рабочих, капиталистов и пролетариата, был в некотором смысле логичным итогом механистического подхода, предложенного Декартом. Согласно идеологии марксизма, общество — это механизм, которым можно управлять в целях усовершенствования людей. Именно таким был замысел Пол Пота, Брата № 1, который считал, что продвигает историю вперёд, и готов был ради этой цели пойти на убийство трёх миллионов человек. Попытка революционных правительств навязать марксизм, европейскую идею, таким разным народам, как ненцы в Сибири, догоны в Мали, потомки Чингисхана в Монголии, лаосцы и вьетнамцы, банту, бамбара и фульбе, могли бы показаться смехотворно наивными, если бы последствия не оказались настолько катастрофическими для стольких людей. «Любой, кто считает, что он в одиночку может изменить мир, — однажды написал Питер Маттиссен, — не только неправ, но и опасен». Вне всякого сомнения, он подразумевал таких людей, как Пол Пот, Сталин, Гитлер и Мао Цзэдун.
Последнему принадлежит звание политического лидера, который более других в двадцатом веке преуспел в уничтожении собственного народа. Когда Мао сказал молодому Далай Ламе, что религия — это яд, лидер тибетцев сразу понял, что последует дальше. Большой скачок, совершенно непродуманная кампания по коллективизации производства и превращению Китая в главного экспортёра стали в мире, обернулась в 1959 году голодной смертью сорока миллионов китайцев. В том же году Народно-освободительная армия вошла в Лхасу с чётким намерением уничтожить тибетскую буддийскую традицию.
Фанатизм, контроль над умами и классовая борьба достигли высшей точки в Культурной революции, начатой Мао в 1966 году. Её целью было создание совершенных социалистических кадров, мужчин и женщин, чья память должна была быть стёрта, чтобы на этой чистой доске записать мысли Мао. Справедливое общество должно было возникнуть после уничтожения Четырёх пережитков: старого мышления, старой культуры, старых привычек и старых обычаев. Создать новое путём разрушения старого — таким был официальный лозунг предполагаемой последней битвы перед наступлением социалистического рая. Тибет, разумеется, олицетворял старое, а Китай — новое. Следовательно, Культурная революция требовала полного уничтожения древней цивилизации Тибета. Более миллиона тибетцев были убиты, шесть тысяч монастырей, храмов, святилищ и ступ были разрушены. Я хочу подчеркнуть, что не возлагаю вину на китайский народ, который сам пострадал от политики Мао. Причиной этого безумия была идея, которая в свою очередь стала следствием колониального прошлого и столкновения культур.
Я думал обо всём этом, путешествуя несколько лет назад по Гималаям с моими друзьями Матьё Рикаром и Шерабом Бармой. Матьё, писатель и фотограф, изучал молекулярную биологию в Институте Пастера в Париже, прежде чем сорок лет назад покинуть мир науки и принять обет тибетского монаха. Более десяти лет он был учеником и помощником Кхьенце Ринпоче, ламы школы ньингма, а сейчас исполняет обязанности переводчика Его Святейшества Далай Ламы. Шераб — традиционный тибетский врач, чья семилетняя подготовка включала в себя двенадцать месяцев уединения в пещере, в которую он каждый год возвращается, чтобы помедитировать. Мы встретились в монастыре Чивонг, расположенном на склоне Гималаев в Непале. Оттуда мы отправились в Тубтен Чолинг, где живут около восьмисот монахов и монахинь, посвятивших свою жизнь трансформации личности и, как говорит Матьё, «буддийской науке о разуме». Эта фраза заинтриговала меня, поскольку он в прошлом занимался научными исследованиями и работал в лаборатории нобелевского лауреата Франсуа Жакоба.
«Что такое наука, — сказал он однажды, — если не эмпирический поиск истины? Что такое буддизм, если не две с половиной тысячи лет непосредственного наблюдения разума? Один лама как-то сказал мне, что западная наука внесла значительный вклад в удовлетворение незначительных потребностей. На Западе мы посвящаем свою жизнь тому, чтобы дожить до ста лет и не потерять волосы и зубы. Буддисты посвящают свою жизнь тому, чтобы понять природу бытия».
С Матьё и Шерабом мы отправились в паломничество, которое продолжалось месяц и завершилось на склоне Эвереста. Но нашей целью была не гора, а хижина обычной буддийской монахини по имени Цецам Ани. Шераб объяснил, что в юные годы она была очень красива, но предана дхарме, поэтому не проявляла интереса к замужеству. Когда её стал преследовать богатый купец, она сбежала, спустившись по скале, а затем пешком перешла через Гималаи в Тибет, где приняла обет монахини. Вернувшись домой в Непал, она ушла в пожизненное затворничество. На протяжении вот уже сорока пяти лет она не покидала свою комнату. Ей каждый день приносили еду, а Шераб время от времени осматривал её. Она была настоящим бодхисаттвой, совершенным существом, достигшим просветления, но остающимся в царстве сансары — царстве страдания и невежества — чтобы помочь всем чувствующим существам обрести свободу.
Подходя к хижине, я ожидал увидеть сумасшедшую. Но когда дверь открылась, на меня взглянула пара счастливейших глаз, сверкающих от смеха. Цецам Ани предложила нам конфеты, а затем сразу же позвала Матьё для совершения ритуалов. Она свела всю свою религиозную практику к одной мантре, «Ом мани падме хум», шести слогам, символизирующим шесть юдолей сансары. Повторяя эту мантру каждый момент своего бодрствования на протяжении сорока пяти лет, она посвятила себя распространению сострадания, любви и доброты.
Мы провели с Цецам Ани около часа, а потом предоставили её самой себе. На обратном пути нам повстречались альпинисты, направлявшиеся к базовому лагерю Эвереста. Большинству из нас показалось бы немыслимым то, что сделала эта хрупкая женщина; некоторые сочли бы это пустой тратой жизни. Большинству тибетских буддистов кажется в равной степени немыслимым взбираться на вершины, где воздух настолько разреженный, что можно потерять сознание. Для них рисковать возможностью вырваться из колеса сансары лишь для того, чтобы залезть на гору, — невероятная глупость, трата бесценной инкарнации.
Буддисты проводят всю свою жизнь, готовясь к событию, которое мы большую часть времени предпочитаем отрицать: смерти. Мы обитаем в водовороте активности и определяем успех богатством и достижениями. Для буддистов это верх невежества. Они напоминают нам, что всё живое стареет, а имущество приходит в негодность. Каждое мгновение бесценно, и у всех нас есть выбор: продолжать кружиться на карусели иллюзий или встать на путь духовного развития. Они предлагают в качестве альтернативы не догму, а путь — долгий и трудный, но в то же время заманчивый.
Буддисты говорят не о грехе, страшном суде, добре и зле, а о незнании и страдании, делая особый акцент на сострадании. Принятие прибежища в Будде не требует слепой веры, и уж тем более не предполагает лицензию на обращение всех остальных в свою веру.
Обретённая через следование дхарме безмятежность — это доказательство, экспериментально подтверждающее истинность буддийской науки о разуме.
Господство Китая над Тибетом — это следствие экономической и военной силы, способности одного народа навязать свою волю другому. Её результат — утверждение превосходства знаний и культуры более сильной нации. Тому же принципу следует и современный культ прогресса. Мотивы в отдельных случаях могут быть более благородными (хотя и китайское правительство, несомненно, верит в справедливость своей политики в отношении Тибета), но последствия оказываются в равной степени катастрофическими для народов и культур, чью жизнь международное сообщество решило улучшить.
В пустыне Кайсут на севере Кении засуха — это не аномалия, а регулярное явление. Выживание в условиях засухи — главная задача для всех кочевников-скотоводов: рендилле, самбуру, ариаал, боран и габра. Чтобы обеспечить пищей весь клан, необходимо поддерживать численность стад верблюдов и скота на таком уровне, чтобы хотя бы некоторые из них пережили период засухи. Эта необходимость в значительной мере обуславливает структуру сообществ и делает народы такими, какие они есть. Для содержания большого стада патриарху нужно иметь много детей, поэтому эти сообщества, как правило, полигамные. Но когда один мужчина берёт в жены нескольких женщин, возникает проблема с нехваткой женщин для других достигших зрелого возраста мужчин. Старейшины решают эту проблему, отправляя молодых мужчин на десять лет в отдалённые лагеря, чтобы те защищали стада от вражеских набегов. Чтобы это отделение от сообщества было желаемым, оно наделяется престижем. Самое значимое событие в жизни молодого человека, ритуал, к которому он готовится месяцами — это публичное обрезание, момент приобщения к привилегированному классу воинов. Церемония проводится раз в четырнадцать лет, и прошедшие через неё вместе становятся друзьями на всю жизнь. Если молодой человек хотя бы вздрогнет в то время как на его крайней плоти делаются девять надрезов, он осрамит свой клан навсегда. Но такое случается крайне редко.
Пройдя через физическую, социальную и духовную трансформацию, воины отправляются в пустыню, где они живут вместе, питаясь собранными в тени акаций травами, смешанными с молоком и кровью, взятой из шеи коровы. Но есть ещё проблема либидо. Поэтому воинам позволено периодически возвращаться к сообществу при условии, что они не станут приближаться к замужним женщинам. Добрачные сексуальные связи не запрещены, но как только девушка становится женой старейшины, они должны прекратиться. Тем не менее ожидается, что воин будет присутствовать на свадьбе своей бывшей любовницы и публично высмеивать мужскую силу старика, занявшего его место. Одна-единственная трудность, выживание в условиях засухи, находит отголоски во всей культуре, определяя для этих кочевых племён, что означает быть человеком.
В семидесятых и восьмидесятых годах катастрофические засухи, а также голод, вызванный этническим конфликтом и войной в соседних Эфиопии и Сомали, привлекли внимание всего мира к Кайсут и прилегающим регионам Тропической Африки. Международное сообщество заключило, что истощение земель Сахель и обнищание людей были следствием чрезмерного выпаса скота, который на научном жаргоне получил название «трагедия общих ресурсов». Считалось, что если люди не владеют землёй, личная жадность неизменно возобладает над интересами сообщества. В качестве решения была предложена приватизация и план по землеустройству, импортированный без изменений с запада США. В 1976 году ООН запустила многомиллионный проект, поощрявший племена оседать и переходить на наличные платежи, сокращая поголовья скота путём его продажи. Это предписание, навязанное извне, в точности повторявшее колониальную политику Британии, направленную на то, чтобы склонить племена к оседлой жизни, не учитывало очевидный факт, что на протяжении сотен лет выживание кочевников зависело от заботы о земле. Пустыня была их домом. Получение белка из травы посредством животных было единственным способом выжить в пустыне.
Проблемы начались, когда люди, привыкшие кочевать, вынуждены были перейти к оседлому образу жизни. Водопои превратились в лагеря для беженцев, которые в свою очередь со временем превратились в небольшие городки, оазисы зависимости. Те, кто продал своих животных, становились подопечными международных гуманитарных организаций, распределявших кукурузу. Поскольку кукуруза нуждалась в варке, последние деревья были вырублены, чтобы получить древесный уголь. Те, кому повезло иметь достаточно средств, отправляли своих старших сыновей учиться в лагерях миссионерских организаций, где те попадали под влияние церкви.
Путешествуя через Кайсут в 1998 году, я посетил миссию в Корре и познакомился с замечательным человеком по имени отец Джордж, итальянским священником, который в 1975 году основал там лагерь гуманитарной помощи. На тот момент Корр был простым водопоем, посещаемым небольшими группами скотоводов из числа рендилле. Когда я побывал там всего поколением позже, город имел население в шестнадцать тысяч человек, сто семьдесят колодцев и две с половиной тысячи домов с крышами из картона, брезента и листов металла с названиями международных гуманитарных организаций на них. Отец Джордж отзывался о работе миссии критически. «Образование, — сказал он мне, — не изменило людей к лучшему. Это разрывает мне сердце. Они просто хотят уехать. Образование не должно быть причиной уезжать, оно должно быть долгом возвращаться».
Проблема в том, что возвращаются немногие. Как отметил отец Джордж, они обучаются грамоте и некоторым базовым навыкам в атмосфере, порождающей у них презрение к своим предкам и традициям. Они приходят в школу кочевниками, а выпускаются офисными служащими, и отправляются на юг в большие города, где официальный уровень безработицы — двадцать пять процентов, и более половины выпускников школ — безработные. Оказавшись между двумя мирами, неспособные вернуться обратно и не знающие, куда двигаться дальше, они нищенствуют на улицах Найроби.
«Они должны держаться своих традиций, — сказал мне отец Джордж, — ведь только это спасёт их. Это всё, что у них есть. Они рендилле, и должны оставаться рендилле».
Перед смертью Маргарет Мид поделилась опасением, что, двигаясь в сторону всё более однородного мира, мы тем самым создаём аморфную, обобщённо современную культуру, у которой не будет конкурентов. Она боялась, что в один прекрасный день мы можем проснуться и даже не помнить, что было утрачено. Наш вид существует уже примерно двести тысяч лет. Неолитическая революция, подарившая нам сельское хозяйство, а с ним и излишки продуктов, иерархию, специализацию и оседлый образ жизни, случилась всего десять-двенадцать тысяч лет назад. Современному индустриальному обществу всего лишь триста лет. Эта скудная история не должна быть причиной считать, что у нас есть решения для всех проблем, с которыми мы столкнёмся в течение следующих тысячелетий.
Не нужно замораживать народы во времени. Культуры — это не музейные экспонаты; это сообщества реальных людей с реальными потребностями.
Речь, следовательно, идёт не о противостоянии традиции и современности, а о праве свободных народов выбирать свой образ жизни. Необходимо не ограничивать доступ к достижениям современной цивилизации, а обеспечить всем людям возможность пользоваться ими на их собственных условиях, без необходимости при этом жертвовать собственной идентичностью.
Здесь не лишним будет проанализировать значение понятий «современность» и «современный мир». Все культуры этноцентричны по своей сути и глубоко привязаны к своему собственному мировосприятию. Названия многих коренных народов переводятся просто как «люди»; подразумевается, что все остальные — не люди, а дикари, не принадлежащие к цивилизованному миру. Слово «варвар» происходит от греческого βάρβαρος, «бормочущий». В античности любой, кто не говорил по-гречески, был варваром. Так же и у ацтеков: тот, кто не говорил на науатле, не считался человеком.
Мы также ограничены собственной культурой и часто забываем, что представляем собой не объективную фазу истории, а всего лишь одно из мировоззрений, и что современность, как бы мы её ни называли — вестернизацией, глобализацией, капитализмом, демократией, свободной торговлей — это всего лишь выражение наших культурных ценностей, совокупность верований, убеждений, экономических парадигм, олицетворяющих наш образ жизни. Вне всяких сомнений, наши достижения за последний век были впечатляющими, но они не делают западную парадигму исключительной и не обеспечивают ей монополию на способ развития мира в будущем.
Приземлившись в США, антрополог с далёкой планеты увидел бы много удивительных вещей. Но он также увидел бы культуру, в которой почитается брак, но при этом половина браков заканчивается разводом; в которой пожилые люди пользуются уважением, но живут вместе с внуками только в шести процентах семей; в которой любят детей, но в то же время уделяют всё время работе в ущерб семье. К восемнадцати годам средний американец проводит два года жизни перед телевизором. Каждый пятый страдает ожирением. Страна производит двести миллионов тонн промышленных химикатов в год и потребляет две трети производимых в мире антидепрессантов.
Четыреста самых богатых американцев владеют большим состоянием, чем два с половиной миллиарда людей в восемьдесят одной самой бедной стране.
Расходы страны на вооружения превышают расходы семнадцати следующих стран в рейтинге, вместе взятых, а экономическая модель подразумевает масштабы производства и потребления, которые угрожают основам жизни на планете.
Если бы сообщества оценивались на основании технологических достижений, Запад с его наукой, без сомнений, занял бы первое место. Но если бы критерием было, к примеру, умение жить, не нанося ущерба окружающей среде, западная парадигма бы проиграла. Если бы критериями были сила веры и интуиции, умение принимать другие религии, наша догматическая традиция снова осталась бы не у дел. Западная модель развития не оправдала надежд во многих уголках планеты именно потому, что она основана на ложном обещании, что её приверженцы со временем достигнут материального благосостояния, как в некоторых странах Запада. Даже будь это возможным, далеко не факт, что такой исход был бы желаемым. Если повысить потребление энергии и сырья во всём мире до западного уровня, к 2100 году нам понадобится четыре Земли. Но учитывая ценности, которые лежат в основе большинства решений, принимаемых международным сообществом, это вряд ли случится.
Прогресс для большинства народов на деле оборачивается оторванностью от корней, неопределённостью и местом на нижней ступени экономической лестницы.
Перспектива комфорта, роскоши и технического прогресса очень заманчива. Любая работа в городе может показаться привлекательной по сравнению с тяжёлым трудом в поле под обжигающим солнцем. Зачарованные обещанием нового, люди во всём мире часто добровольно отказываются от старого. Последствия, как мы видели на примере Кении, могут быть удручающими. Культуры исчезают, но люди остаются, часто становясь тенями былых себя, неспособные ни вернуться к прежней жизни, ни занять место в мире, чьим ценностям они стремятся подражать и чьи богатства они жаждут заполучить. Это порождает опасную и потенциально взрывоопасную ситуацию; вот почему плачевное положение культур коренных народов — это не вопрос ностальгии или даже прав человека, а серьёзная угроза геополитической стабильности.
Если бы мне пришлось выразить смысл этих лекций одной фразой, я бы сказал следующее: культура — это не мелочь. Это не роскошь и не излишек, а набор знаний, позволяющий человеку найти смысл и порядок во вселенной, где нет ни того, ни другого; свод законов и традиций, нравственный кодекс, защищающий людей от варварства, дремлющего в глубине каждого сообщества и каждого отдельного человека.
Если вы хотите увидеть, что бывает, когда культура теряется, просто взгляните на историю мира на протяжении последнего века.
Когда одни народы и культуры вытесняются другими, возникают идеологии крайнего толка, вдохновлённые гротескными верованиями.
Иногда эти движения могут быть безобидными. На Ямайке, к примеру, триста лет колониализма и безысходность независимости привели к тому, что молодые последователи растафари из трущоб Тренчтауна — вероятно, обкурившись марихуаной — провозгласили мелкого африканского деспота Хайле Селассие Львом Иуды. Но чаще эти движения оказываются смертоносными. Боксёрское восстание в Китае имело целью не просто положить конец торговле опиумом и изгнать иностранцев. Боксёры восстали в ответ на унижение древней нации, которая долгое время была центром известного мира, но за одно поколение была подчинена пришедшими варварами. Вот почему миссионеров недостаточно было просто убить; их тела были расчленены, а головы насажены на колья.
В Камбодже Пол Пот, униженный французами дома и в Париже, куда он ездил учиться, задумал возрождение Кхмерской империи, нации, очищенной от всего западного — за исключением идеологии, оправдывающей убийство. И, тогда как великолепные храмы двенадцатого века не пострадали во время гражданской войны, все, кто носил очки для чтения или имел нежные руки учёных, поэтов, купцов и священнослужителей, были истреблены на полях смерти.
В Демократической республике Конго изнасилование стало оружием террора и стратегией ведения войны, в то время как в Уганде отряды детей-сирот грабят и убивают во имя Христа. В Либерии голые дети под наркотиками шли в бой под предводительством военачальника-мессии Джошуа Мильтона Блайи, убедившего их в том, что его сатанинские силы сделают их неуязвимыми. За четырнадцать лет гражданской войны они убили, изнасиловали и съели тысячи людей. С наступлением мира Генерал Голая Задница, как называли Блайи, стал пастором и начал искать последователей на улицах Монровии, где он живёт по сей день.
Члены «Аль-Каиды» обращаются к несуществующему феодальному прошлому, чтобы оправдать свою ненависть. Они — опухоль на теле ислама, при этом они и не принадлежат к этой религии, и не дистанцируются от неё. Как любое злокачественное образование, они должны быть уничтожены. В то же время мы должны понимать истоки этого и других подобных движений, ведь многие народы во всём мире существуют в таком же хаосе.
Мы живём в эпоху распада.
В начале двадцатого века в мире было шестьдесят государств. Сейчас их более ста девяноста, причём большинство — бедные и нестабильные. Города — это особая история. По всему миру урбанизация с её обещаниями красивой жизни загнала миллионы людей в нищету. За пределами крупных индустриальных стран глобализация принесла с собой не интеграцию и гармонию, а ураган перемен, который смёл на своем пути языки и культуры, древние навыки и мудрость.
Так не должно быть. Признавать уникальность других культур означает не поносить наш собственный образ жизни, а всего лишь смиренно принимать тот факт, что другие народы вносят свой вклад в наше общее наследие, человеческий репертуар идей, верований и адаптационных механизмов, которые позволили нашему виду выжить. Осознавать эту истину означает понимать всю трагичность исчезновения одного языка или ассимиляции одного народа. Потерять одну культуру означает потерять часть нас самих.
©Wade Davis
Comments